Лена выросла в тишине. Не в благородной, наполненной смыслом тишине, а в той, что похожа на вату. В квартире, где мать, словно тень, скользила от кухни к своей комнате, заглушая транквилизаторами крик, который никто не слышал. Отца Лена не знала, но в школе шептались, что он повесился в гараже, когда узнал, какая дочка родилась. Некрасивая.

Некрасивая – это было самое мягкое слово. Худая, долговязая, с лицом, будто собранным наспех из чужих черт. Одноклассники дразнили «Жирафой» и «Глистой». Девчонки отворачивались, брезгливо морщась.

Ждать не приходилось. Заступиться было некому.

Когда после уроков ее окружили трое старшеклассниц с соседней улицы, Лена даже не удивилась. Им тоже нужно было на ком-то выместить свою злобу на мир, на мальчишек, которые их не замечали, на родителей, которые не понимали.

Ее отвели в заброшенный тепличный комплекс за школой. Пахло сырой землей и гнилыми помидорами. Самая крупная, Катька, с синими прядями в волосах, прижала Лену к липкой от плесени стене.

— Ну что, Глиста, — сипло прошипела она, — сейчас проверим, ты хоть на что-то годишься.

Она достала из рюкзака пачку дешевой туши и кисть. Две другие держали. Лена зажмурилась, когда холодная липкая щетка поползла по ее лицу, по векам, ресницам. Краска затекала в глаза, щипала.

— Смотри, не дыши, а то испортишь макияж, — усмехнулась вторая, и все трое захихикали.

Они разукрасили ее лицо, как клоуна – кривые стрелки, огромные брови, губы, выходящие далеко за контур. Потом сняли на телефон, заставили кривляться и просить пощады.

— Теперь ты наша кукла, — объявила Катька, сунула Лене в руки зеркальце. — Уродка. Но мы тебя причешем, нарядим. Поняла?

Лена посмотрела в зеркало. На нее смотрело нечто чудовищное и жалкое. Две минуты она рыдала, а потом внезапно затихла. Слезы растекли тушь еще сильнее. Но под маской уродства ее собственное лицо словно исчезло. Его не было. И это было почти облегчением.

Через неделю Катька нашла ее снова. Принесла старый парик с розовыми волосами и юбку не первой свежести.

— Надевай, Кукла, — скомандовала она.

Лена послушно натянула колготки с затяжками, короткую юбку, парик. Смотрелась идиотски. Но Катька с подружками смеялись уже не со злостью, а с каким-то странным удовольствием. Они делали с ней что хотели – меняли наряды, красили, фотографировали в нелепых позах. Было больно, унизительно, но впервые за всю жизнь Лена была не невидимой. Она была объектом. Предметом. И у этого предмета была функция.

Она стала их Тряпкой. Человеком-куклой.

Возвращаясь домой, Лена уже не плакала. Она смывала грим и сидела в своей комнате, глядя в стену. Было пусто. Однажды, когда матери не было дома, она залезла в ее шкаф. Платья пахли чужим, взрослым телом. Духами, которые мать перестала носить. Лена надела одно – безвкусное, с рюшами. Оно висело на ней мешком. Она подошла к зеркалу. Уродка. Кукла. Тряпка.

Но в глубине глаз, под маской собственного безобразия, что-то шевельнулось. Что-то знакомое.

Катька стала приходить реже. У нее появился парень. Подружки нашли другие развлечения. Игрушка надоела.

Лена осталась одна. Со своей пустотой. Однажды ночью она снова надела мамино платье, накрасилась той самой дешевой тушью, которую стащила у Катьки. Она смотрела в зеркало на свое уродливо-преукрашенное отражение и медленно, плавно повесила на себя ярлык, который ей подарили. «Я – Тряпка». И в этот момент внутри что-то щелкнуло. Не больно. Не страшно. Пустота заполнилась этим признанием. Оно было горьким и липким, как та тушь. Но оно было. Оно было ее.

Так закончилась первая и последняя дружба в ее жизни. Началось одиночество, которое было уже не тишиной, а приговором, который она подписала сама.